Москва на убой

Я живу в исчезающем городе. Нет, площадь Москвы не уменьшается, а, наоборот, увеличивается, количество домов становится все больше и больше, поезда метро в часы пик набиты по-прежнему, и все ещё сохраняются на картах исконно-московские названия улиц и переулков. Но все равно город убывает на глазах, исчезает то неповторимое, знакомое с детства, неведомое чужакам и туристам тёплое и родное, что делало город не просто скоплением домов и собранием камней, а — Москвой.

Дело не в том, что некогда тихие переулки теперь забиты машинами. И не в том, что исчезли телефонные будки и автоматы газированной воды, что старые кафе сменили названия и что подъезды обзавелись кодовыми замками, а дворы шлагбаумами. Время так или иначе меняет город, и этого не избежать. Но есть разница между эволюцией и разрушением, между сохранением и умертвлением, между сбережением души города и ее убийством.

Москва пока ещё жива со всеми своими Покровками, Полянками, Ордынками и Солянками, ещё узнаваема в медленном течении своих бульваров и вращении бесконечного Кольца, ещё помнит саму себя в переулках между Тверской и Дмитровкой и улочках, падающих к Неглинке. Город ещё звенит трамваями, которые тоскуют по брату своему троллейбусу, город ещё полон листвы, хотя уже давно исчезли старый яблоневый сад у Большого театра и старинные липы на Тверской. Но раны, наносимые городу, ужасны. С кровью, с мясом, с кусками памяти выбивают и вырывают из тела города его старинные и старые исторические дома.

От сноса не спасает ни дата постройки, ни принадлежность к стилю, ни назначение здания. Все идет под бульдозерный нож. Жилой дом в Козихинском переулке, образец московского конструктивизма, снесли. Дом композитора Танеева — снесли. Кассовый павильон стадиона Лужники, полукруглый, в своих линиях такой московский — снесли. На улице Чаплыгина снесли жилой дом начала девятнадцатого века, маленький, уютно-московский, с толстыми кирпичными стенами и нахлобученной, как шапка, крышей. Жилые дома, своим добрым обликом и теплотой своих стен тихо молящие сохранить их, последние в Москве деревянные дома, старинные торговые лавки, изящная башенка над артезианской скважиной, доходные дома, дворянские особняки, школа, где училась Зоя Космодемьянская, выставочный зал ВХУТЕМАС на Мясницкой, изящный дом с эркерами на 1-ой Тверской Ямской, дом князя Волконского на Воздвиженке, дом графа Разумовского на Никитской, бывшая монастырская гостиница на Абельмановской, в псевдорусском стиле, но сама никакая не псевдо, а истинно московская во всем своём облике, с полукружиями над дверьми и наличниками над окнами — разве я смогу здесь их все перечислить? Я и сотой части не назвал. Все они и ещё многие другие снесены, а лучше сказать — убиты.

Но не только сносят живую, тёплую, родную Москву, но ещё и издеваются над ней. Не сейчас это началось, но сейчас продолжается. В 1997 поставили гигантского царя, едущего по сухопутной Москве на корабле — и с тех пор он так и стоит над осквернённой набережной памятником бреду в чьей-то голове. А вслед за ним, стуча каменными ногами, с пустотой в каменных глазах, входят в Москву все новые. Напротив белого, воздушного, готового невесомо взлететь с холма Дома Пашкова ставят мрачного иногороднего насильника и убийцу с крестом в руках — зачем он здесь? На Садовом кольце появляется пятиметровый Калашников с автоматом, словно размышляющий, стрелять по москвичам или погодить — никогда он в Москве не жил и стоит посреди Москвы чужаком.

Идолы не украшают Москву, а являются знаками ее захвата и осквернения теми, кто ее не знает, не любит, не чувствует и не понимает.

У центральных площадей Москвы отнимают их воздух, их достоинство и простор, стесняя их торговыми павильонами и кокетливыми качелями. Как противны эти дешевые в своей наигранной веселости павильоны рядом с поднятой дланью Юрия Долгорукова и задумчиво опущенной головой Пушкина.

Над Садовым кольцом, уродливый в своих грубых очертаниях, встал небоскрёб, который москвичи тут же прозвали «замок Саурона». А рядом с Белорусским вокзалом, нависая над ним своей ещё недостроенной тушей, перекашивая своим весом старинную площадь, бросая тень на её извечное движение, поднимается новый громила.

Небо над Москвой, то счастливое и свободное небо над Воробьевыми горами, куда уходил взгляд, обретая освобождение и покой — издевательски проткнули гигантской башней. Так она и стоит там, нелепая и неадекватная в своём размере, ничего общего не имеющая с лежащей внизу Москвой. И нет больше там неба, двухсотметровая дура в клеточку осквернила московское небо.

Сейчас, когда я пишу этот текст, люди плачут над судьбой маленькой башни на Ходынской улице. Когда-то в ней помещался водонапорный котёл. Сказочная башенка, башенка-гном, осенённая деревьями, тихо стояла больше ста лет, а теперь её вдруг, в одночасье, признали самостроем. Люди с умом и душой сделали бы в ней жилье для любителей двухэтажных квартир или библиотеку с круговым обходом уставленных книгами стен, или маленький музей. Но варвары превратили её в гору битого кирпича. Они снесли её даже не потому, что хотят заработать — а потому, что не знают и не понимают её ценности как части живого города. Так убийцы не понимают ценности человеческой жизни.

Каждый день по Москве стоит стон и крик: убивают! ломают! калечат! рушат! сносят! Каждый день взволнованные ужасом, оскорбленные насилием над городом люди бросаются под экскаваторы, вступают в столкновения с охранниками, пишут в интернете: «Фашисты!», становятся у стен, чтобы своими телами защитить беззащитные и обреченные московские дома. Но не помогают эти слёзы, эти крики, эти публичные рассказы о варварстве и насилии. Москву продолжают рушить и сносить, ту единственную, неповторимую, историческую, живую Москву, которой никогда больше не будет.

Москва, которую мы знали и любили, превращается в бездушный, вычищенный и вымороченный город инфернальных фонарей на бульварах, излучающих мертвенный свет, бесконечных пустых тротуаров, помпезных иллюминаций и разукрашенного китча, вроде пластиковых сакур и огромных аляповатых пасхальных яиц. Между ярко освещённых бизнес-центров и кварталов элитного жилья тихо жмётся испуганная душа города. Ещё немного — и она отлетит.

Уничтожить троллейбус в Москве мог только тот, кто никогда не ехал по вечернему городу в пустом салоне, смотря на горящие окна и медленно проплывающие улицы, где знаком каждый дом. Последний троллейбус больше не поплывёт по Москве — варвары отправили его на свалку.

Алексей Поликовский