Эльвира Баландина: По плечу ли нам свобода?

Волгоградская исследовательница Евгения Ануфриева недавно провела интересное изучение гендерных стереотипов в нашей стране и получила любопытные результаты, касающиеся наиболее популярных ценностных ориентаций мужского и женского населения. У женщин в массе своей было все понятно и предсказуемо – несмотря на известную феминизацию подавляющего большинства профессий, на усиливающийся интерес женщин к карьере, общественной деятельности, все-таки приоритетными остаются такие ценности как любовь, семья, дети и связанные с ними «типично женские качества» - уступчивость, доброта, нежность, эмпатия и т.п. Независимость и стремление к свободе признаются типично женскими значительно реже, а если и признаются, то речь идет, как правило, о свободе и независимости в отношении противоположного пола. 

Несколько неожиданными оказались ценностные ориентации мужчин. Да, на первых местах интересная работа, материальный достаток, верные друзья (преимущественно в молодом возрасте), возможность самореализации – все ожидаемо. Но вот что интересно – аутсайдерами ценностных ориентаций мужчин оказались свобода, равенство, независимость, способность к самостоятельным суждениям и действиям – широко признаваемые в качестве типичных «мужских» ценностей. 

Что же произошло? Почему свобода, которая была или казалась главной ценностью не одного поколения в нашей стране, сегодня не востребована? По историческим меркам совсем недавно, каких-нибудь 30 лет назад, объявленная в стране свобода была воспринята с восторгом и упоением. Свобода слова – какие только печатные и непечатные слова обрушивались на нас! Свобода собраний и митингов – какие только и по каким поводам устраивались митинги и собрания! Пока основное население восторженно предавалось свободе слова, печати и собраний, дарованной сверху свободой воспользовались партийно-комсомольские функционеры, «крепкие хозяйственники» и криминальные группировки. Они поделили между собой материальные и финансовые активы и начали строить новую экономику страны, сопровождая свои действия риторикой свободы и равных возможностей для всех. 

К началу 90-х нахлынула первая волна разочарования. Само слово «свобода», сакральное для советского и постсоветского человека,  девальвировалось, а вместе с ним и родственные понятия: демократия, солидарность, права человека… Общей заботой стало выживание, его простейшие составляющие: что поесть, во что одеться, как не потерять работу. Удачей для молодого человека стало вступление в какую-нибудь группировку, пределом мечтаний девушки – приобщение ее к тайнам секс-индустрии. 

«Лихие», как теперь принято говорить, 90-е годы кончились, все, что сулило материальную выгоду, приватизировали, поделили, переделили. А чувства свободы стало меньше, как и самой свободы. Да и не очень ее уже хочется рядовому человеку. Гораздо важнее комфортное существование, и действительно существование стало более комфортным: войны мы ведем на чужих территориях, теракты редки, природные катастрофы не столь разрушительны, криминал поугомонился. Давление внешних структур стало более изощренным, внешне ненасильственным, почти незаметным. Вроде бы мы живем в свободной стране, но нужна ли нам свобода или достаточно ее имитации? 

Мы только-только начинаем понимать, что свобода неудобна, она есть тяжкое бремя, которую добровольно берет на себя индивид. Она не может быть массовой: коллективы, толпы, массы, классы, нации никогда не могут быть совершенно свободными. Свободу нельзя получить извне, в отличие от прав, Право на свободу еще не означает самой свободы. Легко сказать,: «Я (ты) свободный человек!», но между словом и делом может лежать пропасть. Быть свободным совсем не просто. Главное препятствие - страх перед свободой, перед собой и своими возможностями, так хорошо описанный Эрихом Фроммом. 

Прекрасную иллюстрацию страха перед свободой дал также Достоевский в легенде о Великом инквизиторе. Напомним ее себе. В романе «Братья Карамазовы» Иван Карамазов рассказывает, как случилось в Севилье второе пришествие Христа, сотворившего чудо – воскрешение умершего ребенка. Кардинал – Великий Инквизитор Севильи вместо поклонения долго ожидавшемуся чуду второго пришествия Господа, приказывает заточить его в подземную тюрьму Святого Трибунала, а ночью, спустившись к узнику, обещает его осудить и сжечь на костре как злейшего из еретиков. Почему же? Да потому, что Спаситель посмел прийти без санкции Церкви, тем самым посягнув на монополию ее власти. Он учил, что истина сделает нас свободными, и сам поступил свободно, но истина, какой бы прекрасной и благородной она ни была, без разрешения властей нежелательна и опасна. Человек в мире слишком уязвим, чтобы обойтись без прочной оболочки из правил, законов, традиций, привычек, создаваемых общественными и государственными институциями. Христос вывел человека напрямую к диалогу с истиной. Однако, это слишком тяжело и опасно для людей, которым нужны защитники и посредники, а не истина в их диалоге с жизнью и смертью. Потому Великий Инквизитор по-своему прав: нельзя выходить за рамки принятых правила, нарушивший их должен быть наказан, какими благими намерениями он бы не руководствовался.  

С укреплением социальных институтов свобода окончательно переходит в область политической теории и пропагандистской риторики, на практике индивидуальная свобода выглядит излишней и даже небезопасной. Вряд ли на безусловной личной свободе сегодня настаивал бы даже ее искренний апологет Макс Штирнер, подвергнутый жесточайшей критике Марксом и Энгельсом в их первой совместной работе «Немецкая идеология». Маркс от Штирнера там живого места не оставил, чуть ли не по словам и слогам разбирая его «Единственного», а вот в печать «Немецкую идеологию» основатели марксизма не отдали, напечатана она была впервые только в 30-е годы ХХ века. Возможно потому, что в одной своей посылке Штирнер был прав: свобода невозможна без личного, индивидуального выбора в ее пользу. К сожалению, опыт внутреннего дистанцирования от всего, что сформировано социальной дрессурой, Штирнеру не удался. Он и не мог быть успешным: слишком сложной оказалась задача. 

В головах людей всегда работают исторически сформированные матрицы восприятия, мышления и поведения, так же исторически вырабатываются стратегии отношений к социальному программированию, к своеобразной дрессуре. Таких стратегий три: 1. попытаться уйти из заданной программы, создав свой виртуальный мир иллюзорной свободы, 2. действовать в рамках программы, пытаясь быть свободным «в границах», 3. капитулировать, признав, что матрица - это все. 

Какая же из этих стратегий обеспечивает действительную свободу? По видимости первая: создавая свои миры из имеющегося в изобилии подручного материала, можно чувствовать себя свободным: в мечте, в компьютерной игре, в творчестве. Так свободны дети, они ничего никому не должны, у них есть светлое будущее, им всегда есть куда укрыться от реальности суровой и несправедливой. Они свободны в рамках своего мира, но не могут выйти за его границы, то есть свобода их ущербна и неполна. Любой выход «за игру» может обернуться жесточайшим разочарованием. К тому же быстро обнаруживается, что в мире игры и творчества есть свои правила, нормы и законы, еще более жесткие, чем в «суровой и несправедливой» реальности. И тем не менее многие выбирают свободу уйти в сладкий дурман игры, даже объявляют жизнь игрой, а людей в ней – актерами.

Вторая стратегия предполагает знание и понимание реальности, принятие ответственности за нее, в то же время способность действовать в соответствии с личным выбором, выходя за границы общего и создавая свои границы возможного. Это большой труд жизни, в которой нет и не может быть привала, передышки, отпуска и отгула. Такой обременительный путь выбирают очень немногие. Это Диоген, который мог сказать Александру Македонскому: «Отойди, ты заслоняешь мне солнце». Это Лютер, который мог сказать: «На том стою и не могу иначе». Это Сократ, который предпочел умереть, чтобы не предать то, чему он учил в своей философии. Это Анри Бергсон, который отказался от данной ему оккупационными властями привилегии не регистрироваться в Париже как еврей. В свои 82 года он простоял несколько часов в очереди на регистрацию, простудился и умер. Это Александр Зиновьев, который был вынужден покинуть страну, добровольно отказался от благополучной жизни философа с мировым именем, вернулся из Германии в Россию не в лучшем для родной страны 1996 году, потому что был верен родине и потому, что иначе не мог. 

Имена подобных людей сохраняются в памяти. Это действительно свободные люди, понимающие всю тяжесть сделанного ими выбора, и все-таки свой выбор делающие, потому что «иначе не могут». 

Наконец есть третья стратегия – признать абсолютным господство каких-либо структур, и отождествиться с этими структурами: государством, церковью, нацией, классом. Отождествление подобного рода тоже может давать чувство свободы, но не личной, а коллективной, больше похожей на единение. Можно ли это чувство называть свободой? Шагая в колонне, стоя на молитве в толпе единоверцев, водя хоровод на празднике, можно ощутить чувство общей свободы, но нельзя выйти из колонны, нельзя пропустить молитвенное слово, нельзя сбиться с ноги. Нет, не свобода. Удобство, комфорт, безопасность, но не свобода. Для свободы требуется Личность, совершающая свой выбор. Возможно, тоже в колонне, на молитвенном стоянии, в хороводе, но все это осознавая и понимая, что, как и зачем ты это делаешь. 

Чаще всего мы делаем выбор в пользу первой или третьей стратегии –вот о чем говорит исследование Евгении Ануфриевой. Вторая стратегия свободы, которую мы считаем истинной, сегодня нам оказалась не очень-то по плечу, и не следует ожидать, что завтра она по плечу будет. Импульс, заставлявший стремиться к индивидуализации, сильно ослаблен в климате современности, во многом формируемом средствами массовой информации. Современный человек отказался от собственной уникальности, он лучше чувствует себя причастным какому-нибудь коллективному взгляду на жизнь. Ему нечем сопротивляться программирующим структурам, слишком привлекательны и не требуют никаких усилий эгоистические комфорт и безопасность – человек не хочет и не может ими рисковать. Вместе с утратой или деформацией собственного Я теряется и способность к риску, ответственности, независимости. Выбор в пользу свободы возможен, если Я утрачено не полностью, если деформирующие его факторы осознаются, если есть источник личной силы, побуждающий к сопротивлению. Что им может быть – это другой вопрос, и мы к нему обязательно вернемся. 

Эльвира Баландина, профессор, член Зиновьевского клуба